Несколько дней назад Зарвин проснулась в безмолвном напряжении нахлынувшего настроения. Ей почудилось, что неуловимым шепотом приглушенного бдения к ней взывает тончайшая лирика женского голоса. Очаровательный тембр и легкое покалывание прерывистых пауз надиктовывало мелодичные наслоения смыслов поверх тянущегося призыва к чувственному пробуждению. Она открыла глаза в непоколебимой уверенности разрешенного отпуска и, нервно сбросив с себя бархатное одеяло, крепко обхватила рукой стремительно крепнущий фаллос. Пролитая в голове песнь прелестного голоса зазвучала отчетливее, ярче, сильнее и гораздо быстрее — ритмичным постаныванием эльфийка вторила резонансному притяжению одичавших мыслей, хаосом перемещений собравшихся в образ. Наполненный красочным восхвалением и пылкостным магнетизмом стан приковывал к себе, взывая к мышечному усилию, и, присовокупленный учащенным дыханием, проникновенно разворовывал нарастающее вожделение. Несколькими мгновениями позже, когда Зарвин узнала имя искомого искусителя, оставалось лишь малое движение пальцев вдоль вытянутого ввысь решения о скорейшем перемещении и она была готова придать тому воплощение.

Платой за совершенство издревле назначено одиночество и куртизанку абсолютно не интересовало, кто установил подобное правило, ведь она легко отвергала любую компанию, превознося самоценность над значимостью отношений. Так и сейчас, отобрав в сопровождение самых молчаливых последователей Змея, она собрала изощренный скарб в синтезе с ритуальным инструментарием и, никого не уведомляя о намерениях, расположилась в удобстве персональной кареты. Экипаж, снаряженный к дальнему перемещению, увозил Солгардскую диву в сторону Рон-дю-Буша, где под строгим и пристальным взглядом церкви вырисовывалось надменное лицемерие, кое Лонгплан с малых лет приравнивала к обыкновеннейшему отчаянию. Выбор ее, впрочем, заложил фундамент отнюдь не на почве очарованности красноречивой мрачностью религиозных догматов, а совершенно наоборот — в противопоставлении оным. Эльфийка знала и без слов, что ее там уже ждут, а ядовитая увлеченность процессом самолюбования с отточенной скрупулезностью кроила убежденность в правильности и защищенности настоящего побуждения. И она оставалась невозмутимой в том, чтобы не страшиться наказания Лунных последователей, отпуская прямиком пред их ликом молитвы старым богам.

Парой вечеров позже Зарвин с прострационным равнодушием всматривалась в багровеющие ярким освещением храмовые шпили, едва заметно выглядывающие над густыми кронами тянущихся к небу деревьев. Несмотря на урбанизированные предпочтения, пылкую страсть к Солгардскому прогрессу и техногенной гонке, эльфийка оставалась родимой с природой и ее многовековой связью с собственными детьми, а, посему, чувствовала беспрецедентное спокойствие в условиях окружения лесом и нависающей над головой темнотой. Ночь была прекрасным завершением подготовки к ритуалу, но не такой прекрасной, как сама Зарвин. Облаченная в темно-красное перьевое платье и отороченная синеющей окантовкой, она соединила витиеватые золотые узоры декольтированных контуров широким поясом, чей цветовой аккомпанемент дополнялся изяществом столь же синего покрытия шеи. Специальная краска, выделившая область от ключиц и до челюсти, полностью покрыла верхние веки, благолепно сливаясь с темными зрачками проницательных глаз. Бесподобные черные волосы, необъяснимым образом собираясь у висков, переходили в сине-золотое оперение импровизированной короны, а ниспадающие с нежных мочек серьги подчеркивали геометрическую аккуратность лица.

Унисон зрительных впечатлений отшлифовывали акцентировано окрашенные губы и выбившаяся из-под утонченного одеяния нагота пленительных девичьих форм. Поднятый с земли сбор пшеничных колосьев знаменовал начало процесса погружения в трансовый дурман, а распространившийся над кострищем запах полыни задал тон повествованию. Махаон выгнулась в пояснице и в удивительной пластичности телодвижений перекинула обворожительно длинную ногу через плечо, предварительно перенеся вес собственного тела на руки и сменив точку опоры. С акробатическим мастерством перелетая через яростные языки пламени, она повторила эту практику около десятка раз, прежде чем выпрямилась в идеальную телесную дугу и принялась танцевать с неистовством, свойственном человеку, обреченному на смертную казнь и не согласившемуся с таким решением. Пользуя свой сценический опыт и богоподобное мастерство, она, не прекращая танец и не замечая отсутствие восторженных взглядов, начертила зерновой круг вокруг кострища и обнажила заранее заготовленный серп. Закрыв глаза и растворяясь в ночном столпотворении ощущений, она вновь прислушалась к мелодии голоса, обращенного к ней днями ранее и смогла наконец произнести слово перерождения, коим стало имя, нареченное старой верой.

— Аснэя, — мерцал женский голос меж древесных стволов и начавший поспевать за отзвуком эфирного наполнения. Зарвин разрезала лезвием пламя, а вслед за ним воздух, а после — материю, незримую человеческому глазу, а сразу затем послышался звериный вой в лесном отдалении, но и это было чужеродной субстанцией в кроющем волочении пришедших образов. Послышалось щебетание диких птиц, мгновенно заглушенных журчанием суетливой реки, а еще через минуту — призрачные выкрики несуществующих посетителей и все это сменилось едва уловимым пением. Дивным голосом женщины, убаюкивающей правдоподобием печали и горести, нанизанных на воспоминания канувших лет. Столь долгое щебетание голосов выбивало из-под ног землю и эльфийка падала, буквально наощупь протирая коленями землю в поисках указанного направления. Голос становился грубее, отчетливее, сильнее, злее. Сердце сдавливало скорбным нажатием диафрагмы, а в уши залетал гул отрицаемых наслаждений. Никакой больше радости. Никакой больше воли. Никакого присутствия и никакой больше Зарвин. Рука сама тянулась к лицу в бессильной попытке подавить крик, но тот сам вырывался сквозь увлажненные текучей слюной губы. Она зарыдала, истерично перекатываясь на спине по тлеющим углям, а, когда начала задыхаться, послышался вопль грудного ребенка. Сознание сузилось до единой точки пространства — места, откуда исходил звук. Куртизанка поднялась на ноги и легким, почти незаметным движением руки сбросила с себя платье. Зияющая тьма прорвала оборону гаснущего освещения и тем самым укрыла пикантные изгибы соблазнительного тела, защищая то от риска обнажить воплощенное совершенство.

Бояться нечего. В исчезающем холсте окружения пропадали всякие ориентиры и растворялись направления, а местность покрывалась чернеющим полотном ночи. Множащаяся тональность слышимого напутствовала о приближении вихреобразного мыслительного безумства и, вместе с тем, предупреждала о лишении всяческой координации. Зарвин выкапывала длинными ногтями воображаемые ценности смыслов и оставляла в земле блестящую золотую краску с пальцев, кажущихся удивительно новыми и потрясающими в условиях нового мира. В частых выкриках подсознания вырывалась аффективная истерия, а в изощренных надломах голоса слышались стоны, чье назначение определяли бессильные потуги завести отношения с деревом или ближайшим кустом. Ей было радостно и беспечно подниматься с колена лишь для того, чтобы тут же опуститься на него снова, а когда время заканчивалось и дыхание перехватывало, эльфийке казалось, что она засыпает самым сладостным сном из всех, что ей когда-либо снились. В очередной истязательской попытке обрести равновесие она уперлась подбородком во встреченную на пути корягу и, изо всех сил напрягая шейные мышцы, выгнулась в пояснице и сразу за тем — в спине. Попытка столь же успешная, сколь и отчаянная, если учесть близость лезвия к изящному надплечию в тот момент, явила настойчивому отчаянию танцовщицы внезапный луч вдохновения. Голос, обвитый претенциозной требовательностью и сделавший ставку на возмущенное интонирование, оказался прорывным разногласием между одиноким забвением Зарвин и кажущимся благополучием обвалившегося поверх него мира.

Медлительно развернув коронованную голову в сторону источника расслабления, куртизанка с наслаждением во взгляде проникла в абсолютную пустоту услышанного приближения. Голос женщины показался усложненным всхлипами и бултыханием жидкости в стеклянном сосуде, однако, это не помешало сенсуальным сенсорам Зарвин услышать главное в сей перипетии происходящего: та шла за ней. Артистка обрадовалась столь внезапному, бурному и стремительному внимаю в сторону нового ритуала и начала смеяться, часто проглатывая воздух носом. В напрасном зрительном усилии она встретилась с горестью проникновенного пьяного восклицания и принялась давить слезы веками, одновременно продолжая смеяться и панически беспокоиться о тянущейся вдоль голени травяной полоске, что в кромешной тьме обстановки могла являться вообще чем угодно. Форы несчастной девице, впрочем, Лонгплан давать не собиралась. Обращенная в бегство интенсивностью нахлынувших чувств, она поднялась с земли на одной ноге и ринулась в сторону речного потока. Вообразив себя горделивой ланью, чуткой к самому малому звуку и изменению округи, она развила скорость, немыслимую в условиях житейского чувствования и тут же обезвредила дистанцию между ними. Голос стих, а кострище полностью погасло, оставшись в стороне от тягучего беспамятства столкновений. Зарвин смогла, наконец, вдохнуть и, открывая глаза, обнаружила себя стоящей посреди воды с тканевым свертком в руках.

Публичные дома дарили огромную ясность в вопросах ценности человеческой жизни и качества проживания. Пользуясь связью с многоликими сторонами существования и обширным ассортиментом секретов, доверенных ей не всегда в унисон желанию, бесподобная Мадемуазель Махаон научилась образовывать из них собственные. Тесно вплетаясь в замысловатую вереницу таинств и интриг, она овладевала вниманием незадачливой жертвы обстоятельств и, даря той надежду и облегчение, взаимен просила волю — возможность принимать решение в выборе действий. Девочки любили это качество куртизанки, ведь ни одна из них не пыталась завладеть жизнью с тем же трепетом и страстностью, какие питала Зарвин в отношении собственной. Они легко шли на сделку и еще проще — на принятие, предложенное Махаон на условиях обоюдного молчания о последствиях таковой. Так, подпитанные страхом будущего и грозностью авторитета людей, принявших участие в становлении тривиальных историй, подчиненные Лонгплан доверяли той собственных ублюдков, рожденных вне планирования и заботы о выживании. И все же каждую из них терзала совесть и муки знакомства — глубокого, тяжелого взгляда ребенка, глядящего в душу и само естество родителя, оказавшегося неспособным к столь глобальным последствиям. Зарвин же глядела в маленькое сморщенное лицо столь же маленького человечка с почти благоговейным спокойствием: она знала, что ее никакие чувства терзать не станут. Да и мальчик, впрочем, рожденный парой недель ранее, в отсутствие заботы матери и регулярной процедуры кормления, теперь выглядел почти безжизненным и смиренным. Перестав кричать и выказывать хоть какие-либо признаки подвижности, он глядел в беспристрастное лицо танцовщицы с очаровательной пустотой застывших голубых глаз — маленьких, словно огонек лучины, стоящей вдали, на берегу.

— Стой, — прошептала она ни для кого, — вечно ты бежишь, — эльфийка повторяла слова, чье значение было ей недоступно. Она устало перевела взгляд в сторону деревянного строя, нащупав в себе желание встретиться с незваной гостьей еще раз. На сырой от водяного напора земле, кроме разложенных заранее пожитков и теперь уже пустой корзины, никого не было и в эту секунду куртизанку это наблюдение почему-то сильно печалило. Она смотрела на сушу еще какое-то время, безмолвно и неподвижно созерцая отсутствующие причины остановиться. Когда же апатическая усталость принялась отступать, а к сознанию вернулись остатки былой концентрации, она произнесла слова заклинания и резво окунулась под воду. Ребенок смешливо задергал конечностями в безотлагательной конвульсии цепляний за одеяльце, планомерно поднимающегося к поверхности. Зарвин почувствовала, как повышается давление со всех сторон головы, а в длинные уши набирается вода. Бодрящая прохлада окутала тело в охотливой нежности всесторонних прикосновений, а к мыслям стала возвращаться утерянная стройность и детальность последовательных соединений.

Ногами на побережье она ступила уже в одиночестве. Затейливая причудливость нагого образа разнообразила воображение смотрящего восхитительным женским ликом и элегантной шеей, нанизанными на высокорослое, мускулистое и статное мужское тело. Длинные и деликатные ноги переходили в миниатюрные аккуратные ступни, а раскрепощенные широкие плечи завершали картину противоестественных сочетаний ниспадающими на них черными волосами. Растрачивая целостность магической оболочки пропорционально помутнению разума, Зарвин становился похожим на все свои личности одновременно, что нисколько не волновало природу события, ведь он не собирался демонстрировать себя никаким разумным существам. А женщина, что бродила неподалеку, своим своевременным появлением приобретала статус овцы на закланье. Поправляя сокращенный от влаги и холода член, эльф отряхнул заряженный жизнью серп. Церемония подходила к этапу, когда охотник восстанавливает контроль над телом, заражая то чувством животного голода.

Окружение наполнялось красками. В брызжущем сумбуре переживаний обуглились сомнения, взывая к первородству ощущений — беспричинной злобе, беспристрастному голоду и безропотной энергичности. Внемля гласу ушедших поколений и ринувшись в соучастие с духами, Зарвин облачилась в расчетливую концентрацию и хладнокровное целеполагание. Взгляд затянувшихся чернотой глаз медлительно очертил округу и, внимательно изучив каждый миллиметр леса, простимулировал начало движения.

Уверенно обхватив гладкую деревянную рукоять, эльфийка с пристрастным усилием напрягла руку и ринулась вглубь безумства переливаний. Высокие древесные колоннады отсвечивали в сознании куртизанки каскадом ядовитых цветов и, опоясав периферийное зрение стихийными полутонами, указали путь в совершенно немыслимом, кажущимся спонтанном направлении. Яростно вбирая носом обводящие запахи, женщина впитывала флюиды управляемого беспокойства.

Скучающему путнику со стороны могло показаться, что лес мирно спит и, убаюкивая бдительность мелодичным шепотом листьев, призывает к закономерному расслаблению на теплых перинах. В действительности же в ночное время лес просыпался, активно потворствуя хищникам в их амбициозном следовании животным инстинктам. Зарвин слышала уханье глазастой совы и отчетливо ощущала мерное шипение изворотливых змей. Внимая рассудительному барсуку и соседствуя с выжидающим пауком, она улавливала далекий рокот медвежьего повеления. Скребущая зелень податливо прогибалась под босыми ногами, изредка выказывая возмущение громким хрустом опавших веток, а цветастая еловая кора роднилась с иллюзорной оболочкой самой Лонгплан в совершенном маскировочном камуфляже. Сейчас она видела всех.

Заплутавшая в частом биении сердца девушка наворачивала круги в панической приверженности страху, а бывшая куртизанка — ныне охотница за чужим самочувствием размеренно следовала за той. Там, где непрошенная гостья спотыкалась, роняя свое изможденное тело на приветливую земель, чаровница спокойно переступала разросшиеся корневища. И там, где заплутавшая жертва чужого присутствия в очередной раз застопорилась, принимая импульсивное решение о выборе направления без какой-либо логики, Зарвин обходительно заворачивала, точно зная, где они встретятся вновь. В суетливом бегстве и выверенном следовании прошло около получаса, пока энергия совсем не закончилась, а ропот окончательно протрезвевшей дамы не погас. Тогда они наконец-то остановились и эльфийка смогла рассмотреть будущее жертвоприношение на расстоянии, доступном детальному погружению в прерванную личность.

С удивительным бесстрастием Махаон признала в той давнюю знакомую. Искусная швея и утонченная портная, она вызывала восхищение и пытливое исступление качеством каждой отдельно взятой работы и заворачивала свои творения в тело истинного шедевра рукоделия. Не раз прибегая к услугам признанного костюмера, Зарвин корила себя за отсутствие рвения и пылающего желания перенять успех объявленного мастерства, однако забывала о том столь же стремительно, сколь стремительно очаровывалось новым богоподобным изделием непревзойденной умелицы. Сейчас, впрочем, полусогнутая, потрепанная, воняя перегаром и бесполезно обессиленная, Элора Донстебьян казалась скорее жалкой бродяжкой, опущенной до социальной низины существования и потерявшей всякую надежду на лучшую жизнь. Величественным восприятием и качественным наслаждением не пользовались и ее одеяния, неоднократно испачканные и подранные в спешной попытке к бегству. Встреться они в подобной кондиции в рамках цивилизованного общества и куртизанка с абсолютно точной вероятностью прошла бы ту мимо, а будь падшая девица достаточно наглой, чтобы обратить на себя внимание, то и вовсе — осознала бы себя в тотальном отвращении к каждому сантиметру человеческого падения.

Спасло или лишь отвратило сие узнавание скоропостижную казнь и кончину русоволосой страдалицы, осталось для Зарвин интимным таинством встречи, а вот, что наверняка оградило ту от молчаливого заклания, так это патологический интерес эльфийки к чужим секретам. И в особенности, если секреты эти полнись болью, превозмоганием и тлетворной безнадежностью. Не издавая ни звука, танцовщица опустила серп в высокую траву под ногами и лениво показалась из-за деревьев. Безобразное несоответствие пропорций конечностей преобразилось в живую искусность статного мужского тела, чьи атлетичность и подтянутость прикрывались одним лишь высоким пальто глиняного оттенка. Аскетичные зеленовато-голубые глаза всматривались в лицо Донстебьян поверх причудливой носовой горбинки, а собранные в хвост черные волосы издевательски правильно и ухоженно обрамляли остролицую голову. Махаон не знала ничего об обидах и мучениях женщины, ранее старательно избегая любых — даже случайных — прикосновений к личностным темам швеи, но сознавала без прикрас и лучше любого, что подобные инсинуации в танце жизни и смерти своим подспорьем всегда выбирали неразделенные отношения.

Долго не раздумывая над образом, солгардская дива соткала магию из ассоциативных напутствий старых воспоминаний, где один некогда разделяющий ее профессиональные идеалы мужчина вскользь, почти полунамеками упоминал о любви, которую он не смог защитить. Приправляя это высокопарными и романтизированными замечаниями о собственной ущербности и невозможности быть вместе с любимой по причине несовершенства и непостоянства человеческой натуры, он часто вызывал в Зарвин горячечное раздражение беспредельно раздутым самомнением. Конечно же, куртизанка в том не призналась и даже не удосужилась запомнить имя стыдливого бедолаги, хотя безусловно точно запомнила его аристократически-малахольную внешность. В мимолетной ностальгии родилась маска, а под маской — личина, подстегнувшая дальнейшее действо к психопатическому соревнованию смыслов. Зарвин пристально, выжидающе долго смотрела на визави и монотонно вторила округе причудливо статичным положением тела.

— Элора, — послышался тихий, измученный голос, — я так и не сумел переплыть реку, — эльфийка или робеющий мужчина, которым она прикидывалась, действовали наугад, старательно изображая бессилие и выбирая в качестве базы для словесного конфликта единственный миф о привычках вампирах, который они вообще знали. Зарвин мало, что смыслила о кровососущих вурдалаках и приравнивала тех к нечисти, покинувшей загробный мир, а потому недостойных существования и сострадания, но выбрала их для участия в сюжете охоты лишь оттого, что после визита Миранды в пленительные палаты любовных волнений солгардского кабаре, с ревностным оскалом их боялась. Напугать другого представилось Лонгплан успешной и эффективной идеей лишь в том случае, если сей страх был и еще и твоим собственным.

Впрочем, разговаривать и вести светскую беседу дама не собиралась, а потому сопроводила единственную озвученную фразу виртуозным задним переворотом через стойку на руках, где в полутьме продемонстрированного обнажения сбросила с себя пальто. Вместе с намеренно обезвреженной магией, прикрытая растворяющейся вуалью сказочного пошива, исчезла в воздухе и она сама. Через томительно долгое, а на деле же — боязливо короткое время, в фоне лесной экосистемы послышался громкий водяной всплеск.