Солгардские ночи были прохладны и в особенности — в дождливой скорби претишья. Местные — инженеры, подмастерья, разносторонние самородки, усталые рабочие, веселые выпивохи, инициативные юноши и обольстительные красавицы, дородные вельможи и аккуратные преступники, идейные путешественники и безбашенные авантюристы, представленные здесь богатейшей россыпью рас и жизненных убеждений, в такое время предпочитали спать, уповая на иллюзорную уникальность завтрашнего дня. В мечтательной тени городских сновидений, впрочем, таились, убеждая себя в абсолютной свободе, чуть менее постоянные слои населения — законченные кутежники, болтливые бармены, азартные игроки, маститые вышибалы, суетливые официанты, энергичные танцоры и, конечно, представители власти, чьи официальные документы и регалии выдавались в обмен на жизнь глупца, готового вслух усомниться в их реальном существовании.

В пьяном тумане полуночного развлечения и ослепительного разнообразия увеселительных мероприятий, исконно снискала и блестяще подтверждала свое место Мадемуазель Махаон. Облаченная в роскошество и достаток внимания, под аккомпанемент подначивающих свистов и томных вздохов, принадлежащих гостям всех калибров, она вырисовывала телом обжигающий танец в одном из любимых городских кабаре. Прикрывая изыски восхитительной стройности и естественной красоты женского тела при помощи фактурного красного платья, одновременно скрывающего и раскрывающего пикантные подробности публичного воображения, она в очередной раз делилась своим совершенством с публикой, готовой жертвовать не только сном, но едва ли не жизнью. И все лишь ради того, чтобы посмотреть, а в ином случае — прикоснуться манящего блеска персонализированного соблазна.

И если смотреть на самую знаменитую даму Солгарда можно было относительно бесплатно, то все остальные ухищрения, ограниченные лишь индивидуальностью воображения, стоили либо очень дорого, либо еще дороже. Зная об этом и о том, что за сияющим загляденьем стоят влиятельные и крайне опасные покровители, подавляющее большинство местных смутьянов и потенциальных нарушителей всеобщего веселья даже не пытались следовать за Мадемуазель, когда та спускалась со сцены. Оставляя за собой изысканный шлейф эссенции из бергамота, иланг-иланга, справедливо дополненных нотами лаванды и нероли, под восторженный рокот толпы она вальяжно спускалась на нижние уровни — в клуб, под сенью которого драгоценное внимание дамы могли обрести авторитетные, почитаемые и крайне влиятельные гости. В эту ночь, однако, мироздание распорядилось немного иначе и сложило из привычной гармоничной мелодии каскад дерзких, в меру авантюрных и весьма опасных событий.

Отодвинув расписанную витиеватыми узорами белоснежную ширму и пробравшись в интимный полумрак просторной спальни, леди оказалась стоящей напротив безупречного отражения самой себя. Длинные серебряные волосы сияющей волной ниспадали на привлекательную гладь нагого плеча, а выразительная рубиновая серьга бесспорной дороговизной балансировала на изящной цепочке из белого золота. Прикоснувшись рукой к соблазнительной тонкой шее, эльфийка ненароком предалась воспоминаниям, известной лишь ей одной нитью связывающей ее сегодняшний образ с воспоминанием о юноше, которым она некогда являлась. В том мимолетном видении она стояла, облаченная в роскошь эльфийского естества, и с завороженным детским трепетом лицезрела мать. Принимая белоснежные локоны за чистейшее молоко, а сапфировую глубину проницательно-отстраненных глаз за недостижимый идеал мысли, она безвольно развязывала тканевый пояс. Обременяющий благоговейное восхищение напористым натяжением, природное возбуждение просилось наружу, где в освободившемся пространстве чувств не было места для правды. Из миража, наскоро намалеванного памятью, Мадмуазель вырвало чье-то дыхание: сильное, беспокойное, частое — дикое.

Владельцем звучной композиции вдохов и выдохов оказался мужчина крайне загадочной наружности. Высокий, статный, черноволосый и крайне безрадостный, он удивительным образом разбавлял эти качества мертвецкой бледностью лица, преисполненными испуга карими глазами и старинным кафтаном. Из-под ворота мужчины выбивалась, полностью пряча шею, крайне неуклюжая композиция из бинтов и порезов, оставленных как будто особенно страстной любовницей. Саму эльфийку подобные наблюдения и демонстрация первородной природы чувств не пугали. Напротив — клиенты со схожими предпочтениями и стимулирующими особенностями были в ее исключительно щепетильной профессии отнюдь не редкостью. Планомерно развернувшись в сторону неожиданного отражения и оголив длинную ногу, дама замерла в ожидании первого шага. Незнакомец, то ли робея в ее присутствии, то ли неспособный удержать инстинкты более, чем на минуту, не заставил себя ждать и довольно резко сократил дистанцию. С такого расстояния Махаон могла не только разглядеть, но и как следует почуять своего посетителя: сквозь отрезвляющий запах омываемых дождем улиц пробивался тонкий аромат не мужчины, но животного, готового наброситься на свою добычу. И было в столь небрежной композиционной пирамиде что-то еще — нечто зловещее, во что в меру неподготовленное сознание куртизанки верить отказывалось. Из раны на шее мужчины, несмотря на все визуально принятые меры предосторожности, как будто все еще сочилась кровь. Такое в длительной практике ублажения Махаон тоже было, хотя чаще — кровь принадлежала ей, но никак не клиентам. Тем паче — тем, с которыми она еще не успела работать.

— Господин.., — мадемуазель слегка приоткрыла гривуазные губы, освобождая потворствующий бархатный голос, — Ваше появление — оказия, служащая очаровательным примером мужской непосредственности, — она легко улыбнулась, выставив ногу чуть вперед. Аккуратно упираясь обнаженным коленом во вздымающееся перепутье двух равноправных частей штанов, она убедилась в правдивости намерений и готовности мужчины аристократической наружности. Зажигать лампадку с афродизиаком в столь мощном состоянии значило бы навлечь на себя беду большую, чем положено для получения удовольствия. Тем временем, мужчина смотрел на Махаон молча. В беспокойном опьянении его глаз читалась принесенная тревога, перемежаемая с неподдельным вожделением. Отвечать на ее реплику или представляться он как будто не собирался. Вместо этого, взяв эльфийку за руку и нарушив благозвучие, и ритм предварительных процедур, он повел ее к огромной кровати. Прохлаждающий черный шелк мягко расправлялся под весом их тел, уступая очередь более пикантному красному обороту. Мужчина был голоден и спешил так, будто завтрашний день не наступит. К счастью и общему благу, Зарвин знала, как вести себя с особо настойчивыми клиентами и, посему, приняв более властную позу, при помощи одной руки забрала инициативу над раскрывшемся взору мужским напряжением, а, другой — нащупала услужливо спрятанный в кроватной конструкции наручник. Как раз в этот момент таинственный незнакомец решил, наконец, с ней заговорить.

— Ох.., — смиренно вздохнула куртизанка, — и кто же напал на Вас, Господин?

Волнительное ощущение пульсирующей энергией разлилось по фигуристому телу эльфийки, а ее бездонные сапфировые глаза помутнели бездушным холодом отвращения. В решительном темпе реакций девичье сознание прониклось историей, наскоро низвергнутой мужчиной в беспокойной прерывистости ублажений. Отодвинутое на задний план убеждение и страх, будоражащий фантазию, уступили место профессионализму и азарту, с которым творческая натура Зарвин жаждала узнать больше — там, где жизни являлась опасность, красота возвышалась.

Вторив жадным, грубым и порывистым импульсам загадочного клиента, танцовщица податливо вывернула корсетную часть платья. Обнаженная в исповедальной освещенности нагота будоражила страстное настроение благодаря упругой подтянутости и совершенству форм. Подчеркнутые эластичным бюстгальтером перси в сногсшибательном тоне приковывали взгляд незнакомца, готового с силой вцепиться в нарочито формальные лямки кожаной композиции из пары переплетений. Отданная и отдавшись процессу, эльфийка предугадывала каждое движение болезненного партнера, позволяя себе выгибаться, приближаться и отстраняться в такт его обожанию. Восхваляемая пылкими поцелуями в шею, она прижалась заводящими осязание округлостями к груди мужчины. Попутно стимулируя его вожделение пальцами, властно сжимающими жилистое возвышение, она защелкнула звучный замок на одном из исполосованных запястий.

Самого любовника это как будто не волновало — заживо увлеченный воспоминаниями и тлетворным рассказом, он легко расстался с инициативой и позволил Махаон довести себя до предела блаженства. Грубо, чувственно и назидательно опустив ладонь на лоб брюнета, она — не встречая сопротивления — прижала стонущую голову к подстрекательской черно-белой подушке. Уместно взволнованный и навязчиво скорый, мужчина улыбался, хотя продолжал роптать о тяжелой судьбе, беловолосом монстре, старинном особняке и гигантских клыках, частое повторение в истории коих волновало уже саму Зарвин. Чувства, подстегивающие страх и возбуждение, усиливались в унисон стремительной прогрессии поступательных тазобедренных движений, которыми кареглазый блудник награждал аккуратную эльфийскую руку. Казалось, что в таком темпе — при ощутимом ослаблении самоконтроля, он рисковал оборвать наслаждение ощутимо раньше, нежели предполагает анатомический замысел.

Однако, мадемуазель не собиралась отпускать анонима с куцым и половинчатым представлением о настоящей истоме. Кроме того, его преисполненные живых переживаний, налитые страхом и ожиданием смерти глаза способствовали державной хватке творца, коим являлась метресса в тесном единстве с настоящей профессией. Опустив два округленных изящными серебряными ногтями пальца в рот своего возбудителя, она резко расслабила рабочую руку и, согнувшись в спине, медленно приблизилась к балдеющему лицу.

— Ты принадлежишь мне, — озвучила она доктринально и заглянула в душу мужчины знакомыми тому серыми глазами, — а я вовсе не ведьма, — на мимолетное мгновение Зарвин хитро улыбнулась, а, после, продемонстрировав ослепительно-хищную улыбку и нечеловеческие клыки, спустилась ниже. По пути сумасбродной ласки эльфийка расстегнула сложную одежду незнакомца и с притягательным магнетизмом взгляда контролировала зрительный контакт, поочередно целуя и тут же возвращаясь к его зрачкам. Безумие, инфернальный испуг, патологическая отчужденность и яростная — почти суицидальная страсть перемешались в одном флаконе из ощущений. Потеряв связь с действительностью и окончательно забыв о сохранении жизни, он лежал смирно и более не позволял себе расслабляться. Сосредоточив каждый нерв, каждый мускул и каждый фибр своей телесности на ужасающе прекрасной и восхитительно пугающей фигуре из собственных снов, и оскверненной реальности, он абсолютно утратил способность к существованию. Вместо этого, смиренный и вверенный в буквальную власть чужого для себя человека, он более не издавал ни звука. Послушно выполняя команды и тактильные веления своей Госпожи, он свел вместе ноги и с силой сжал ее грудь, когда та уселась на него сверху и, медленно, не отводя взгляда, поправила причудливо удлиняющиеся волосы.

Среди ниспадающих на плечи и ключицы волнообразных изысков белоснежных волос показалась, выступающая вверх острыми зубьями чернота короны. Вздрогнувший в молниеносном припадке мужчина тут же попытался вскочить на ноги, однако, оказался обезоруженным и бессильным во власти второго браслета оков. Надетый на запястье в секунду возложения на желаемый бюст руки, замок окончательно подытожил судьбу человека, бессознательно ставшего жертвой своих терзаний во второй раз. Теперь, когда тряска и содрогание кровати лишь выбивали силы из полуголого посетителя борделя, мадемуазель Махаон могла не спешить. Вошедшая в образ и словно бы не собираясь из него выходить, она плавно, неспешно и издевательски избавляла тесемки платья от натяжения. Пленник ее фантазий, тем временем, воинственно изображал героя, способного обрести второе дыхание и прилив сил в самый ответственный момент. Энергии в нем, действительно, было не занимать: злость, с которой разлетались подушки, а кровать плыла по безмятежному белому морю ковра, при ином применении могла кардинально изменить мир.

Но, сему не суждено было случиться, ведь в обнаженном усердии и бешенстве брюнета вскрывался и усиливался недуг оставленных на человеческом теле ранений. С силой приложив тыльную сторону ладони о лицо глупца, куртизанка заранее успокоила проступающий сквозь сжатые зубы крик. В тот же миг, полностью освободившись от платья, она явила сумраку помещения идеальную красоту и эталонный страх. Без упрека и осуждения, в кажущейся гармонии настроений, белокожая, статная, хищная и пленительная, она встала казистыми ногами прямо на грудь мужчины и молчала, мрачно балансируя в такой позе — пока тот окончательно не устанет. Казалось, что прошли считанные секунды, хотя в последней истошной попытке побороться за свою жизнь незнакомец усердствовал еще долго. Ему отчаянно не хотелось умирать так — здесь и сейчас: беспомощным и неудовлетворенным. Ему не хотелось умирать в объятиях той, от кого он так долго и так мучительно убегал. Не хотелось смотреть ей в глаза и видеть в них властное безразличие, с которым та надавливала носком на беззащитность ребер. Выпуская ртом и без того едва удерживаемый внутри воздух, мужчина, пришедший сюда за успокоением, приближал свою последнюю с ним встречу. Заврин не было его жалко. Нисколечко. Ведь она не собиралась его убивать. Напротив.

Дождавшись от своего любовника крайнего проявления слабости, она грациозно спрыгнула с кровати и, собрав белоснежные локоны за спиной, покорно опустилась на колени. В основании раскрытых и слегка спущенных штанов красовался все еще уверенный страж, чье участие в сюжете этого столкновения чувств и фантазии требовало награды. И, конечно, Мадемуазель Махаон не могла и не собиралась лишать почестей столь пытливое, волевое и целеустремленное выражение самых сокровенных надежд. Медленно прикоснувшись полными губами слегка солоноватого стражьего лба, она поцеловала его сначала робко, будто стесняясь, а, чуть позже, удостоила права изучить ее внутренний мир и разрешила получить удовольствие от усиливающегося во славу его внимания. Пыхтящий от боли и удовольствия незнакомец слегка дрожал, неспешно возвращаясь в сознание, а реальность, тем временем, наполнялась загадочным холодом, прячущим белоснежное тканевое полотно земли под черными сгустками эфирного дыма.

Зарвин скрупулезно прислуживала стержневым покровителям избранной профессии — удовольствию и удовлетворению. Воодушевленная свежими приобретениями в виде нового ролевого образа и любовника, приспособившегося к насильственному наслаждению, она самозабвенно предавалась ласкам и активному фантазированию в постельном единении чувства и помешательства. Будь ее воля и сей процесс не заканчивался бы никогда. Запечатленный в пастельных тонах на пронизанном романтическим настроением полотне, он остался бы с ней навсегда. Лишенный изъянов и произведенный в акценте шедевра, момент ратовал бы к эльфийским чувствам и пылал впечатлительным заворожением — также сильно и яростно, как и сейчас — горело пламя грубо закончившегося угождения.

Казалось, что у Мадемуазель Махаон не было выбора. Казалось, что в противоестественной стремительности происходящего не было правды. Замыленное истомой и трепетным опустошением сознание не видело разницы между реальностью и фантазией, что и вовсе не имело смысла на фоне скоропостижности возданных последствий. Существа, вселившегося в тело трепещущим ужасом, развернутого на изнанку действительности фантастическим могуществом и преисполненного исторической загадочностью, Зарвин не ждала, но уже знала. Это была она. Та самая бестия и монструозное воплощение страха, которыми в столь откровенной, интимной близости с куртизанкой делился аристократичный незнакомец.

Тварь, напавшая на мужчину немногим ранее, казалась беспощадной во всех смыслах и злонамеренной в конкретном. Неизлечимо бледную и бессмысленно надменную старицу пользование очевидно узнаваемым образом древней повелительницы нисколько не очаровало. Стального, разрезающего и расчленяющего уверенность взгляда женщины было достаточно, чтобы эльфийка ощутила панический комплекс состояний: от дрожи в коленях и до полного онемения всех конечностей, от бурлящих в смертельном испуге жилах и спровоцированном бессилии пред непогрешимой демонстрацией довлеющей власти. Возможно впервые в жизни Зарвин созерцала персонализированное исполнение Смерти. Извращенно восхищенная явившимся в жизнь кошмаром, она не успела и рта закрыть, как в пульсирующих очагах отрывания запылали пожары — сильнейшие болевые импульсы, что множественной россыпью ощущений обуяли белоснежную голову бывшей любовницы. Волосы, струнами натянутые в рвущемся натяжении и изобретенные властным рывком чудовища, рисковали покинуть голову вместе с Махаоновским скальпом. И она бы кричала — истово, безудержно и бесславно, да только все силы, все внимание и вся эльфийская концентрация уходили на проживание губительной пытки, продолженной в доминантной манипуляции телом, которым более Зарвин не управляла.

Терпкий, тлетворный и омерзительный запах, а, после и вкус густеющей крови назидательным наступлением спровоцировал тошнотворный позыв лоретки, купающей обворожительное лицо в мерзостной ране мужчины. И она бы выпустила стихийное возмущение наружу — прямо на искривленную отчаянием гримасу аристократа, да только всемогущая скиталица не собиралась даровать эльфийке прощение, а, вместе с ним, не награждала жертву садистского увлечения и перерывом на отчуждение. Существо, проявляющее удручающие таланты в общении и олицетворяющее цветистые насильственные навыки, водрузила холодную и мертвецки сухую руку на блистательные округлости девичьего тела. И единым напутствием инфернальной силы расширила сапфировые глаза куртизанки в красноречивом оскале человека, обреченного на страдание. Удар повторился. За ним тут же проследовал очередной. В бушующей ярости наказания не находилось места для ответной реакции — эльфийке было не просто больно, но она сама стала болью. Стиснув зубы в скоропостижном фатуме ожидания, танцовщица сталкивалась с хладнокровным пристрастием и лавиной последствий, вспыхивающих на безупречной, чистейшей коже фиолетовыми пятнами несоразмерных взысканий.

Последующие события Махаон запоминала в присутствии надвигающегося обморока и лихорадочном гудении тела, резонирующего резкой дрожью от оказанного ей почтения. Жрица насилия и властительница диктатуры мучения в напрасной строгости голоса обратилась к измученному событиями разуму куртизанки, однако та, кроткая и смиренная, уже и так не собиралась и попросту не могла собраться, и порадовать устрашающую каргу попыткой сопротивления. Вместо этого, небрежно отброшенная в сторону, эльфийка цеплялась за брошенную вместе с ней возможность свободно дышать и сублимировать болевой шок. Скрывая меж смыкающихся друг с другом век картину буквального уничтожения вмиг породнившегося с ней незнакомца, Зарвин концентрировалась на висящей высоко над ними люстре — витиеватой и сложной конструкции из выкрашенных белым изгибов прутьев и множественных сетей граненого хрусталя.

Запахло смрадом. В дерьмовом всхлипе потрошения деформированное тело аристократа выплеснуло наружу не менее дерьмовый букет ароматов, сконцентрированных в душераздирающем флаконе из желудочного сока, сукровицы, кишечного зловония и нарочито пережаренного мяса. В сию секунду Зарвин смотрела на мир сквозь помутненный фильтр и не давала практически никакого противодействия вскипевшему отвращению. Протянутая в сторону гневной особы рука свидетельствовала о мольбе и прошении о прощении, однако, в случившемся тут же нервном треморе, организм эльфийки собственноручно сгруппировался, мышцы напряглись в болезненном срастании, а желудок исполнил финальный аккорд отношения. И без того обезоруживающая вонища дополнилась стойким запахом низвергнутой на пол рвоты. Тело куртизанки колотило от боли и тревожного уныния, а сама ситуация напоминала кошмарный сон — цену, которую Зарвин не готова была заплатить этой ночью.

— Я не доверю Вашу силу и устрашающую красоту никому больше, Госпожа, — медленно, сложно, минуя героические усилия, трепет и слабость, фантастически искренней интонацией отозвалась танцовщица, — нет радости в том, чтобы имитировать власть и могущество очарованием и бессилием, — скатившись с кровати и сидя теперь на поджатых ногах, она смотрела в лицо своей мучительницы в хвалебной жадности впечатлений. Логики или умысла в этом действе не было вовсе: падкая на отсвет сильнейших и сообразительная, она не собиралась противиться воле рассмотренного, наконец, вампира. И, супротив инстинкту самосохранения, она совершенно не намеревалась бежать, кричать или иным образом усложняться. Зарвин знала и знала с прозрачной точностью прорицателя: она — вещь и игрушка в деспотичной хватке женщины, смотрящей на нее с пьедестала подобных Богу возможностей.

За стенами помещения послышались суетливые шаги и заинтересованные голоса мужчин, сообразивших о качестве звуков, буквально доносящихся из постели популярнейшей куртизанки. Телохранители и связные, заботливо приставленные к ней авторитарным синдикатом — домом Змея, с расчетливым беспокойством постучались в белоснежную дверь, скрывшую акт ожесточенного убийства, комнаты. Приставив палец к вяжущему привкусом завтрака рту, Мадемуазель Махаон — надеянно попросила гостью не реагировать радикально. Со вздохом поднявшись сначала на одну, а после и на вторую ногу, девушка в приступе жгущего кровообращения приложила ладони к пояснице. Сделав глубокий вдох и перекладывая пальцы на решительно изменившую цвет, но не эстетическое достоинство, попу, она протяжно поковыляла к двери.

— Мадемуазель, у Вас там все в порядке? — сквозь тонкую междверную щель послышался низкий мужской голос.
— Да, Ирвин, мой драгоценный, мы с моим Господином попросту заигрались и забыли о том, насколько чувствительной бывает реальная действительность, — она легонько улыбнулась и в этом изгибе окровавленных губ высокий накачанный эльф обрел сомнительное успокоение. Казалось, что слышать подобные объяснения ему не впервые.
— Тогда не смею Вас отвлекать, — мужчина, сложивший с себя ответственность за душераздирающие вопли и крики, что донеслись минутами ранее из греховной опочивальни, отвлеченно направился дальше по коридору.

— Вы своего добились, — гладко и с обеспеченным страхом смерти почтением отозвалась Махаон, аккуратно закрывая за собой дверь, — смогу ли теперь я — скромная и всего лишь непревзойденная танцовщица всея Солгарда, послужить инструментом в руках Госпожи, ценящей мои старания выразительным жестом назидательного насилия?

По щекам эльфийки текли слезы. Поясница горела праведным огнем мнимого перелома. Чувства дребезжали штормовым сумбуром перемещения. На разукрашенном чужой кровью лице лебезила улыбка, скрестившая в себе безумие и почти любовное преклонение. Соблазнительно вздымающаяся грудь куртизанки свидетельствовала о волнительном предвкушении, а бездонные сапфировые глаза проникали вровень со взглядом зловещей гостьи. Конечно — она боялась ее. Конечно — она восхищалась ей. Конечно — она ненавидела ее. Конечно — она ее же и обожала. Конечно, она тоже ее запомнит. И, конечно же, не забудет.